Оправдание режима Кастро и ему подобных режимов для меня в принципе невозможно. Жестокие репрессии против несогласных, уничтожение самой возможности легального выражения несогласия не могут быть оправданы никакими высокими целями и тяжелыми обстоятельствами. При оценке любого режима отсутствие свободы слова для меня гораздо важнее, чем отсутствие туалетной бумаги в магазинах (в отличие от некоторых правых либералов, которых я ни в коем случае не хочу обозвать). В свое время именно из-за отсутствия свободы слова я сильно повздорил с советской властью. Об отсутствии туалетной бумаги или колбасы я тогда не очень задумывался.
Однако оправдать и понять — не одно и то же. Живучесть кастровского режима требует объяснения. Юлия Латынина объясняет ее исключительно жестокими репрессиями, выполовшими любую возможность и способность сопротивляться. Однако когда Латынина на голубом глазу утверждает, что Кастро уничтожил больше народу, чем Асад, возникает естественное недоверие и ко всем прочим ее утверждениям.
Точно так же как необходимо понять феномен режима Кастро, необходимо понять людей, пытающихся найти ему оправдания. Опять-таки, понять их — не значит их оправдать.
Кубинская революция была никем извне не инспирированной народной революцией против так называемого "периферийного капитализма", порождающего коррумпированные олигархические полицейско-авторитарные режимы с крайней степенью социальной поляризации. Капиталистическая модернизация в таких странах оказывается весьма поверхностной и захватывает лишь очень ограниченную часть населения. При этом консервируются архаичные докапиталистические социальные отношения, в рамках которых продолжает существовать большинство.
В революциях, подобных кубинской, социальные низы ("плебейские массы") восстают против авторитарно-олигархической системы, закрывающей им путь к благам модернизации, обрекающей их не только на нищету, но и на существование в архаике. Однако эти слои сами являются невольными носителями традиционалистского сознания и архаических привычек. Известно, например, что они не обременены чрезмерной приверженностью правам человека, политическим свободам, парламентаризму и т.д. Поэтому всегда высока вероятность превращения режима победивших "плебейских революционеров" в тоталитарный. И чем решительнее в революции доминируют "плебейские массы", тем больше такая опасность.
Подобные режимы, с одной стороны, пытаются осуществить форсированную ("прорывную") модернизацию, но с другой — консервируют и даже возрождают самую дикую архаику. Фактически они оказываются в той же исторической ловушке, что и элитарно-олигархические ("правые") режимы так называемой "авторитарной модернизации". Не может быть "модернизационным" режим, построенный на началах насилия, потому что суть модернизации заключается в раскрепощении личности, то есть в освобождении ее от социального насилия. Именно в такую историческую ловушку попала в свое время Россия.
Политический механизм перерождения революционного режима такого типа известен до мелочей. Сначала он творит возмездие над "сворой псов и палачей" свергнутого режима, затем начинает искоренять всех "паразитов-эксплуататоров", затем берется за "уклонистов и предателей" среди своих. Насилие и жестокость становятся универсальными средствами решения всех проблем. Но тут необходимо остановиться еще и на экономическом аспекте.
Увлечение национализациями и государственным регулированием рынка в XX веке было свойственно отнюдь не только "левореволюционным" режимам. Причины этого увлечения не сводятся к утопическим, ошибочным теориям кабинетных социалистов и стремлению шариковых "все отнять и поделить". Строго говоря, это естественное наследие "эпохи угля и стали" с ее заводами-гигантами. До "информационной революции" нежизнеспособность этатистской экономической модели, основанной на централизованном директивном планировании ("командно-административной системы") была отнюдь не очевидна. Она казалась вполне конкурентноспособным альтернативным способом мобилизации ресурсов на нужды "прорывной" модернизации.
В странах "периферийного капитализма" этатистская экономическая модель для многих стала надеждой вырваться из плена зависимости от иностранного капитала, в первую очередь североамериканского. Роль этого капитала, мягко говоря, не во всем была благотворна. В условиях "открытой рыночной экономики" неизбежно происходит перекачка ресурсов менее развитых стран в пользу компаний более развитых стран. Это выкачивание ресурсов препятствует развитию периферийных стран, мешает им скопить собственные средства на модернизацию. Иностранные компании бывают прямо заинтересованы в сохранении коррумпированных авторитарно-олигархических режимов, обеспечивающих им самые льготные условия контрактов.
Именно в ответ на кубинскую революцию, показавшую, что американские компании могут потерять все, президент Кеннеди выдвинул идею "союза ради прогресса" и поддержки умеренного социал-реформизма в Латинской Америке. Этой политики американские администрации придерживались далеко не всегда последовательно. Сиюминутные интересы корпораций часто перевешивали все здравые соображения. Так что антиамериканизм латиноамериканцев вырос не на пустом месте. А режим Кастро, для которого жить наперекор США стало своеобразной самоцелью, сохранял в их глазах романтический флер, несмотря на всю свою тоталитарную душность и убожество уровня потребления.
С упорством, достойным лучшего применения, Кастро продолжал цепляться за "антирыночную" экономическую модель, когда от нее отказались все прочие "коммунистические" диктатуры, кроме, разве что, Северной Кореи. Можно считать его упертым догматиком или просто самодуром, который ради собственного самоутверждения вел спор с самой историей ценой благополучия своих подданных. Но тут надо иметь в виду еще один момент. Чем более очевидной становилась несостоятельность, неконкурентноспособность, нежизнеспособность этатистской экономической модели, тем сильнее был страх, что малейшие экономические послабления, малейшие уступки рынку сметут всю систему и отбросят Кубу в периферийный иностраннозависимый капитализм со всеми его известными прелестями. Это не повод для снисхождения к Кастро. Он своими руками загнал свою страну в исторический тупик, из которого нет хорошего выхода.
Кстати, тоталитарное перерождение отнюдь не является фатальным для любой "плебейской революции". Так же как не всякий радикальный передел собственности ведет к уничтожению частной собственности и рынка как таковых. И того и другого избежала сандинистская революция в Никарагуа, во многом похожая на кубинскую. Режим сандинистов не был либеральным раем, но массовых репрессий он избежал, легальную оппозицию и конкурентные выборы сохранил. Так же как и рыночную экономическую модель. В итоге стала возможна и мирная смена власти, и корректировка курса.
Объективной предпосылкой такого более благополучного исхода радикальной народной революции является достижение социального компромисса между беднейшей частью общества и средними слоями. Но тут самое время перейти от объективных предпосылок к субъективному фактору. Вспомнить о роли лидеров в истории. И об их исторической ответственности. Кастро и его соратники проверки историей не выдержали.
